
Глава 1. Леночка
Когда ты, наконец, получаешь то, что хотела,
оказывается, что это вовсе не то, чего ты хотела.
Гертруда Стайн
Гертруда Стайн
...Так вышло, что меня растила Онечка. Когда я родилась, ей было уже семьдесят семь, но она справлялась. Бабушка Маняша, конечно, тоже «принимала во мне участие», как она выражалась, но она всегда была активным общественным деятелем: профкомы и советы ветеранов отнимали столько времени, что на внучку его почти и не оставалось. А мама работала в Москве, и я редко ее видела – Москва далеко, каждый день не наездишься.
Наш городок с забавным названием Козицк расположен посередине между Петербургом и Москвой – глубокое захолустье. Ничем особенным он не примечателен, если только Усадьбой, в которую однажды ненадолго заезжал Пушкин. И то многие пушкиноведы в этом сомневаются. Название города местные жители производят от слова «коза»: коз в округе и в самом деле много, и все редкой пуховой породы, так что вязание ажурных шалей и платков издавна было городским промыслом. Железная дорога разрезает город на две неравные половины, и наш дом стоит совсем рядом с путями, так что вся моя жизнь прошла под перестук колес и гудки проходящих мимо составов.
Так получилось, что наша семья – это четыре поколения женщин без мужчин. Природа щедро одарила нас красотой, а безжалостная Судьба, словно в отместку, лишила семейных радостей: ни одна из нас не знала своего отца – кто-то умер, кто-то пропал, а кто-то просто не захотел быть отцом. Это я про своего папашу. У нас у всех даже фамилии разные! В детстве я не задумывалась над этим, принимая как данность, а став взрослой, потратила немало времени, разбирая хитросплетения судеб двух своих бабушек и мамы.
Онечку мне трудно представить девочкой или девушкой – ни портретов, ни фотографий не сохранилось. Она сберегла только медальон с маленькой фотографией Алеши Несвицкого, внука Елены Петровны, который и был моим прадедом. Онечка – воспитанница Елены Петровны и выросла рядом с Алешей. Она была высокая, прямая, молчаливая и деятельная: умела все на свете и меня научила: шить, вязать, готовить, переплетать книги, печатать на машинке… Кем она только не работала за свою долгую жизнь!
У нее были удивительные глаза – светлые, большие, сияющие. На старом морщинистом лице эти глаза жили своей собственной жизнью – словно под обликом старухи скрывалась юная девушка. Маняша, ее дочь и моя бабушка, получилась совсем другая – маленькая, живая, вся переливающаяся, как капелька ртути! А мама – тоже высокая, очень изящная, с копной черных кудрей и яркими карими глазами: пошла в своего отца, Илью Бронштейна, скончавшегося через несколько месяцев после ее рождения. Обеих бабушек отличала необыкновенная стойкость духа, а мама, на долю которой не пришлось даже маленькой доли тех тягот, что пережили Онечка и Маняша, оказалась существом весьма трепетным: вечно всего боялась, обо всем излишне беспокоилась и чуть что принималась рыдать. Онечка и Маняша относились с легкой брезгливостью к маминым истерикам: у них даже жесточайшая мигрень или температура не были поводом валяться в постели и стонать, а уж житейские неурядицы следовало преодолевать, не жалуясь.
О том, что я похожа на пра-прабабку, мне сказала Онечка. Изображений Елены Петровны у нас в доме, конечно же, не было, так что, увидев впервые ее портрет, написанный Макаровым, я испытала потрясение и, наконец, поверила в семейную легенду. Единственное различие – волосы: у меня гораздо светлее. А так – овал лица, классическая правильность черт, необыкновенно яркие голубые глаза, изящные темные брови, длинные ресницы, мягкий очерк губ – все от Елены Петровны. Похоже, что и характером я пошла в пра-прабабку: всегда была упрямой и своенравной, но, к сожалению, далеко не такой умной, как она...

Глава 2. Онечка
Но если так сладко любить, неужели и нас
Безжалостный ветер с осенней листвой унесет…
Георгий Иванов
Безжалостный ветер с осенней листвой унесет…
Георгий Иванов
Мне ничего не известно о моем происхождении и настоящем имени.
16 апреля 1899 года (по юлианскому летоисчислению) монахини Покровского монастыря, расположенного в пяти верстах от города Козицка, выйдя после вечерни из храма Покрова Пресвятой Богородицы, были поражены зрелищем внезапно выпавшего снега – за время службы его навалило так много, что нога уходила по щиколотку. Явление тем более удивительное, что весна в том году случилась ранняя и на березах уже проклюнулись зеленые листочки. Подходя к своей келье, игуменья услышала чей-то жалобный писк. Подумав, не кошка ли это, она приблизилась к месту, откуда доносился звук, и обнаружила стоящую в нише стены большую корзину, а в ней плачущее дитя.
Матушка подхватила корзину и побежала с ней в келью. Осмотрев ребенка, которому на вид было не более трех месяцев, она не нашла никаких записок. Девочка одета была весьма скудно и замерзла. Креста на ней не обнаружилось, и настоятельница решила, что надобно будет окрестить ребенка, когда оправится: как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть! При последовавшем через три дня крещении девочку нарекли Хионúей – в честь Солунской мученицы, день памяти которой как раз 16 апреля и отмечался. К тому же на греческом языке Хиония означало «снежная», что как нельзя лучше подходило к внешности белокурого ребенка с очень светлыми глазами, и в то же время напоминало о неожиданном апрельском снегопаде.
Этой девочкой была я. Фамилию мне дали Найденова, а отчество – Петровна, поскольку подкинули меня между двумя Петрами: шестого апреля – святой мученик Петр Казанский, а двадцатого – Петр Святитель Киевский.
Полиция предприняла необходимые розыски, но никого не нашла, и я осталась при монастыре. Когда мне исполнилось шесть лет, княгиня Елена Петровна Несвицкая, урожденная Долгорукая, чье имение располагалось в полутора верстах от монастыря, взяла меня к себе, восхитившись живостью и сообразительностью прелестного ребенка. Говорю об этом с ее слов, сама же никакой особенной прелести в себе не замечала очень долго, но что была сообразительна, признаюсь без ложной скромности: к пяти годам уже умела грамоте и бойко читала акафисты, а молитву «Символ веры» могла сказать наизусть, ни разу не запнувшись...

Глава 4. Соня
Не беда, что жизнь ушла,
Не беда, что навсегда,
Будто я и не жила,
А беда, что без следа,
Как в песок вода.
Мария Петровых
Не беда, что навсегда,
Будто я и не жила,
А беда, что без следа,
Как в песок вода.
Мария Петровых
Две подружки качаются на качелях во дворе небольшого двухэтажного дома, покрашенного в блеклый розовый цвет. Синее небо, яркое солнце, белые облака. Голубое платьице в желтый цветочек, белое платьице в красный горошек. Цветет жасмин, и весь двор пропитан его сладким, как карамель, ароматом. Девочки изо всех сил раскачивают качели и громко поют: «У моря, у синего моря! Со мною ты рядом, со мною! И солнце светит и шумит прибой потому, что ты со мной!» Начало июня, впереди еще все каникулы, впереди еще вся жизнь. Кто ж знал, что ее окажется так мало.
Одна из этих девочек – я. Это на мне белое платье в красный горошек, красные туфельки, и белые ажурные носочки, связанные заботливыми руками Онечки из тонких ниток, которые называются «Ирис». Впрочем, платье тоже сшито ею. Она же сегодня утром заплела мне две косички и завязала их красными ленточками. Темные кудри, огромные светло-карие глаза с длиннейшими ресницами, нежный румянец и ямочки на щеках – куколка, маленькая принцесса, ангел: Сонечка Бронштейн.
Мы с подружкой раскачиваемся из всех сил, запрокидываем головы и хохочем.
У моря, у синего моря…
Белые облака, запах жасмина, розовые стены дома…
Со мною ты рядом, со мною…
Через пять минут выйдет Онечка и позовет меня домой. Этот июньский день навсегда изменит мою судьбу, только я об этом еще не знаю.