ЗАПИСКИ МУЗЕЙНОЙ КРЫСЫ
Часть 1. Отдел реставрации (отрывок)
В Историческом музее я была один раз, когда училась в школе, и не запомнила ничего, кроме бивней мамонта. Помню, когда случалось бывать в районе Красной площади уже во взрослом студенческом состоянии, смотрела на темно-красные стены и башни музея с придыханием: вот бы там поработать… Моя мама, любившая вступать в переписку с разными людьми и организациями, написала и туда жалостливое письмо: возьмите мою девочку на работу! Музей в лице отдела кадров ответил со снисходительной иронией: пожалуйста, есть вакансия пожарника. В пожарники я не захотела.
На самом деле попасть в Исторический музей было заветной мечтой любого истфаковца МГУ, но вакансии случались очень редко, да и то обычно на должности лаборантов, техников, смотрителей и рабочих, из которых потом и вырастали постепенно научные сотрудники. Еще можно было устроиться в массовый отдел экскурсоводом – «куроводом», как говорили. Но все-таки как-то попадали – из моей небольшой группы источниковедов потом шесть человек работало в ГИМе.
Меня пристроила в музей подруга и сокурсница, трудившаяся в секторе реставрации тканей. Помню, как я первый раз шла в Новодевичий, где размещался отдел реставрации – на смотрины! Было начало марта 1976 года, ярко светило солнце – капель, лужи, мокрый снег. Наташа спешно нацепила кокетливый фартучек домашнего вида и повела меня к заведующему. Я удивилась: зачем ты фартук надеваешь, к начальнику же идем?! Оказалось, это у них такая рабочая одежда – я-то привыкла к белым халатам, работая в лаборатории пищевого техникума.
С рабочими халатами – и белыми, и синими – была некоторая напряжёнка, как и вообще со снабжением отдела реставрации материалами и инструментами, так что я тоже щеголяла потом в домашних фартучках или маминых белых халатах, оставшихся у нее от работы в детском доме. Один халат мне изготовила соседка по подъезду, которая вдруг решила заняться шитьем под девизом: «Шьют же люди, а я чем хуже?» – действительно! Она одна растила сына – надо же было как-то подрабатывать. Халат из какой-то совершенно не снашиваемой синтетики голубовато-серого цвета она пошила вполне профессионально, хотя это было чуть ли ни первое ее произведение. Я проносила его лет пятнадцать, пока просто не перестала в него влезать, и халат не перешел по наследству кому-то из молодых.
Кстати уж расскажу историю шерстяной кофты: я сама связала ее, а потом нечаянно постирала в машине «Эврика» – кофта так уменьшилась в размерах, что я долго с недоумением рассматривала маленькую синенькую штучку: что это, откуда взялось? Кофта свалялась до стадии войлока и стала удивительно теплой – ее радостно забрала моя коллега более изящного телосложения, которая потом сменила меня на посту зав.сектором реставрации графики, а когда сама ушла на повышение, кофта естественным порядком перешла к ее сменщице, за что и получила почетное звание «Переходящей кофты начальника» – даже хотели было на спине вышить: «Начальник».
Но это я очень сильно забежала вперед! Пока что я с трепетом присматриваюсь к новой работе, а новые коллеги присматриваются ко мне. Когда мы с подругой вернулись на второй этаж Четвертого корпуса, поглазеть на меня сбежался весь наличный состав реставраторов, а я страшно напугалась этих тётенек. Только потом я узнала, что разглядывали они меня не просто так, а с далеко идущими целями: совсем недавно начальник оставил семью и ушел к другой, более молодой женщине. Все сотрудницы женского пола были этим фактом возмущены, и надеялись, что вновь принятая молодка отобьет начальника у его пассии. Но я их надежд не оправдала.
В то время в музее было междувластие: Василий Гаврилович Вержбицкий ушел на пенсию, а нового директора еще не назначили. Не помню, кто исполнял обязанности директора, но принимал меня на работу Александр Иванович Шкурко, под началом которого я впоследствии работала ученым секретарем. Я дрожала в приемной и услышала, как из-за чуть приоткрытой двери донесся слегка раздраженный голос Александра Ивановича – в ответ на слова Алексеева, что она (то есть я!) хочет заниматься реставрацией книг и документов:
– Мало ли чем она хочет заниматься!
И ведь совершенно прав, подумала я, потому что плохо представляла, что такое реставрация вообще и документов в частности. Потом, на одном из юбилеев Шкурко, я рассказала историю своего прихода в ГИМ и подтвердила, что Александр Иванович оказался прозорливцем, потому что в музее я сменила множество должностей, хотя дольше всего продержалась именно в отделе реставрации – целых двадцать лет!
Отдел реставрации, разбросанный до того времени по закоулкам музея на Красной площади, перебрался в Новодевичий монастырь, ставший филиалом ГИМ, в начале 1970-х годов – на смену коммуналкам: почти во всех корпусах монастыря до этого жили люди. Тогда, в 1976 году, в монастыре не было такой чистоты и ухоженности, распланированных дорожек и разбитых цветников. Везде громоздились строительные леса и заборы, все заросло травой и сорняками, способными скрыть человека по грудь. Особенно буйствовал лопух – русское национальное растение, как выражался реставратор масляной живописи, славившийся образностью и сочностью языка. Некоторые строения монастыря ремонтировались, в иных еще обитали жильцы – последним почетным «насельником» Больничного корпуса был Барановский, живший там с 1939 года до самой смерти, последовавшей в 1984 году...
Примерно такая я была, когда пришла в музей:
