Вчера я узнала о смерти своей давней подруги - Ирины Фортуниной.
Этот пост посвящается ей.
Познакомились мы с Ирой на истфаке МГУ. Ирина сдавала на дневное, но не прошла по баллам и перевелась на вечернее. А я и сдавала на вечернее. В этот раз (третий!) я набрала достаточное количество баллов, даже с хвостиком, но… опять не была принята. У меня был шок, и я, вместо того, чтобы как-то бороться, сразу забрала документы. Зачем?! Все предельно ясно – мне не поступить туда никогда. Я не знаю точно всех подробностей, но мама, видя мое горе, взяла дело в свои руки – у нас с ней всегда все было наоборот: когда она расстраивалась, я действовала решительно, а тут – она. Мама написала письмо министру высшего образования или как оно тогда называлось, приложила свое удостоверение инвалида и – о чудо! – сверху спустили приказ «зачислить в порядке исключения» абитуриентку Перову. Я появилась на занятиях через месяц после их начала, поразив всю группу своим честным ответом на вопрос преподавателя, почему я так поздно объявилась: «А я не знала, что зачислена!». Это была латынь, насколько я помню. Фамилю пожилой преподавательницы не помню, но она стала с любопытством меня расспрашивать – кто я да откуда. Я назвала свой город – Видное, она не поняла, начала переспрашивать, и тут кто-то из заднего ряда сказал: «Расторгуево!». Это и была Ирина. Оказалось, у ее родственников дача в Расторгуево.
Ирина была тогда очень смешная: полненькая, с детской косичкой. Ее полнота была какая-то равномерная, поэтому она напоминала дыньку. И лицо овальное, а волосы зачесаны назад, перехвачены резинкой и заплетены в косу – мы так в седьмом-восьмом классах носили. Тем не менее, Ирина мне показалась очень умной и образованной. В то время у меня пышным цветом расцвет комплекс провинциалки, и я робела перед всеми москвичами.
Первокурсницы, наверно: Наташа, Ира и Лена
А подружились мы благодаря Ириной маме – светлая ей память! Ира заболела, и Лариса Яковлевна позвонила еще одной нашей однокурснице, Наташе. У меня тогда телефона вообще не было. И вот мы с Наташей отправились навещать болящую Ирину…
В общем, стали мы дружить. Сначала втроем, но со временем как-то так получилось, что я дружила с Наташей отдельно, с Ирой отдельно.
В Суханово: Ира и Наташа
Ирина была начитанная, писала стихи, увлекалась шахматами.
Семья жила в достатке: папа Геннадий Сергеевич, насколько я помню, работал в каком-то очень приличном учреждении типа главка – кажется, что-то связанное со снабжением. Квартирка у них была маленькая и неудобная: очень тесные прихожая и ванная с туалетом, кухня большая, зато одна из комнат – проходная. В этой проходной комнате стояло пианино – для меня символ какой-то иной жизни, возвышенной и интеллигентной. Несмотря на отсутствие слуха, я мечтала играть на пианино. Мы-то с мамой жили довольно уединенно и бедно, так что дом моей подруги казался мне верхом обеспеченности и светскости.
После второго, что ли, курса – или даже после первого? – Ирина очень изменилась. Видимо мама взяла дело в свои руки и довела дочь до состояния красавицы. Ира похудела, надела, как потом выяснилось, корсет, завила волосы. Мы ее сначала даже не узнали, смотрим, идет такая «белокурая Жози» (персонаж из фильма «Неуловимые мстители в исполнении Инны Чуриковой). И шла она не одна! Метаморфоза произошла с Ирой в Ереване, куда они с мамой ездили к родственникам, и на обратной дороге к Ирине приклеился намертво молодой человек, не то армянин, не то грузин. Влюбился! Он ходил за ней хвостом, куда потом делся, не помню. Ирина потом опять располнела, меняла прически и стрижки, но всегда сохраняла доставшуюся ей от мамы женскую привлекательность, манкость – одни глаза Шахерезады чего стоят!
На 20-летии Ирины
Первый большой праздник, на который мы попали – двадцатилетие Ирины 11 марта. Это был настоящий прием, много гостей. Именинница играла нам на пианино. Мы были с Наташей и, кажется, Ира позвала еще Сережу, нашего однокурсника – его давно нет в живых. Принимали нас с радушием и дивно угощали: я на всю жизнь потряслась какими-то ветчинными рулетиками в желе, и только спустя двадцать лет Ира призналась, что куплены они были в кулинарии ресторана «Прага». Не помню, стояла ли в тот раз новогодняя ёлка – обычно так и происходило: мумифицировавшуюся ёлку выбрасывали только в марте.
Я была девушка очень домашняя, совершенно не тусовочная, кавалеров никаких еще и близко не наблюдалось. Помню, что папа все норовил пригласить меня на танго, а я вообще танцевать не умела. И вдруг за мной стал ухаживать молодой человек лет тридцати. Володя? Или не Володя? Фамилию вообще не помню. Друг семьи. Их было два брата, второй, помладше, кадрился к Наташе, которая, кстати сказать, почему-то очень за мной следила, прямо как дуэнья – даже вышла на площадку посмотреть, что это мы там с Володей делаем. А мы просто курили. Да, тогда я курила – больше делала вид, правда. Хорошо помогало при моей застенчивости: вроде как чем-то занята.
И вот Володя поехал меня провожать! Из Филей в Расторгуево! Я была просто потрясена. Ничего «такого» между нами не случилось – разговаривали, смеялись, я чувствовала, что нравлюсь ему, да и он мне нравился. Даже не поцеловались! До двери проводил, и поехал в ночи обратно. А через два, что ли, месяца он женился. Оказалось, что у него была невеста, хотя на день рождения он пришел без нее. Потом дочка родилась. Назвали Женей. Правда, у него мама, кажется, тоже была Евгения.
А потом Лариса Яковлевнавна умерла. Ей и пятидесяти не было, насколько помню. Сердце! Она знала, что скоро уйдет, и сказала мне об этом, попросив: «Ты уж не оставляй Ириночку!» Теперь я думаю, что наша многолетняя дружба долгое время держалась именно на этом: на обещании, данном Ларисе Яковлевне и на сострадании. Потому что характер у Ирины был непростой и нрав тоже. Ира очень была похоже на маму, только более рыхлая. Лариса Львовна была еврейка армянского разлива, очень живая и красивая, а папа, гораздо старше жены по возрасту, мало того, что русский, но еще и сын священника. Женитьба сильно подорвала его отношения с родственниками, но любил он Ларису очень сильно, а в «Ириночке» просто души не чаял.
Около МГУ
Мы с Ириной разговаривали о литературе, о поэзии, о жизни и любви. Много гуляли по Москве, ездили на разные кинопоказы и литературные вечера. Помню, как мы сидели в сквере и пытались на пронзительном ветру раскурить сигареты Salem – страшная редкость во времена тотального дефицита, но Ирка где-то достала. Спички гасли одна за другой, но в конце концов раскурили.
В 1980 году мы с Ириной ездили в Крым, в Рыбачье. Главные события этого года – Олимпиада и смерть Высоцкого. Олимпиаду мы застала, а в момент похорон Высоцкого как раз загорали на крымском пляже. На время Олимпиады Москва опустела: всех нежелательных элементов убрали за 101-й километр. В магазинах появились невиданные ранее продукты, например, копченая колбаса в нарезке. Путевку в Рыбачье достал нам отец Ирины, так что санаторий был хороший.
Правда, наш отдых начался с недоразумения: нас подселили в комнату, где уже жил какой-то джентльмен, потом после скандала переселили – с некоторым даже недоумением: такое счастье девушкам подвалило, а они отказываются. Занимались мы в основном тем, что загорали и купались. Вечером ходили на танцы – любоваться, Ирина одна стеснялась пойти, а я и с ней стеснялась, ярко представляя, как мы выглядим со стороны – два слоника!
Вот мы в Рыбачьем:
Покупали на рынке роскошные персики, каждый размером чуть не с арбуз, абрикосы, перцы-помидоры. Раз купили ягоды шелковицы, нам насыпали в газетный кулечек, сок течет – проходящий мужчина игриво спросил: «Что, девочки, винца налили в кулечки?». В другой раз мы – прямо по Чехову! – собрали вокруг себя толпу: увидели цикаду на заборе и рассматривали ее, а прохожие стали останавливаться: что, что там такое?! На самом деле, как я уже потом выяснила, это была вовсе и не цикада, а либо саранча, либо гигантский кузнечик.
В самом Рыбачьем ничего, кроме домов отдыха и санаториев нет, и окрестности ничем особенным не поражают, но мы ездили на экскурсии – в Ялту и Никитский ботанический сад, где нас настиг такой ливень – просто всемирный потоп! Только мы с подругой расположились под елочкой, чтобы перекусить бутербродами, как дождь рухнул стеной, и мы мгновенно вымокли до нитки: я сначала было попыталась снять платье, благо под ним купальник, но напрасно – все уже насквозь. Дорожки сада сразу превратились в бурлящие стремнины, мы кое-как спустились к причалу и ехали обратно, постепенно высыхая. В Рыбачьем светило солнце, никакого дождя и в помине не было, и отдыхающие косились на нас с удивлением, решив, что мы, вероятно, свалились в воду в одежде.
А в Ялте мы с ней отличились тем, что тащились в гору пешком, а обратно спустились на фуникулере, хотя все нормальные люди делали ровно наоборот! Но зато нам повезло с отъездом домой: сидим в аэропорту Симферополя, вылет задерживался, мы только-только достали по куриной ноге, чтобы перекусить, как вдруг объявляют, что вот прямо сейчас летит борт на Москву, и кто хочет, может полететь – мы так и рванули, как были, с куриными ногами в зубах! Успели, улетели. Это был последний рейс на Москву – аэропорт закрыли из-за погодных условий, и первый рейс состоялся только на следующий день.
У Ирины все время случались какие-то романы – по молодости она вела довольно бурную жизнь, иной раз возвращаясь домой под утро. Папа расстраивался, потому что мужчины казались ему не подходящими, и я теперь склонна с ним согласиться. Кое с кем я была знакома.
Один был поэт и пьяница. Жил он в коммуналке, в узкой и длинной пенало-образной комнате, где мебели особенно не было, зато на стене висела реалистически написанная картина сюрреалистического содержания: река посреди городка, а в реке торчат какие-то... пеньки? столбы? Не знаю, что – вроде эдаких поганок! Жуть. В момент нашего прихода он как раз квасил с приятелем. Из провианта имелось шампанское, остатки щей в кастрюльке и два помидора. Мы выпили шампанского, от щей отказались, закусили помидорами и пошли на вечер Давида Самойлова в Дом литераторов. Шампанское с помидором на голодный желудок – это сильно, поэтому Давида Самойлова помню смутно, зато отчетливо – Михаила Казакова с юной дамой. Правда, от дамы остались в памяти только лодыжки, но очевидно и другие части тела присутствовали. Почему именно лодыжки, не знаю.
Другого звали Марк, и Ира довольно долго с ним встречалась. Папа ярился. Как-то мы все сошлись у Иры дома, и Марк строил мне глазки. Я делала вид, что вообще не причем, а папа потом плакался мне в жилетку. Геннадий Сергеевич вообще очень нежно ко мне относился. Я всегда поздравляла его с праздниками и именинами, он говорил: «Спасибо, милая девочка!», а я смеялась: «Да какая я девочка, уже бабушка!» «Для меня вы с Ириночкой всегда девочки» – говорил он. Папа прожил до девяноста с лишним лет, его отец – до девяноста пяти, кажется. В последние годы Ире с ним приходилось тяжко – Геннадий Сергеевич звонил ей каждые полчаса, волновался.
Диплом мы с Ирой писали у одного руководителя – я о письмах Луначарского, Ира… Вот, забыла! Но тоже что-то из периода 20-х годов. Об Эренбурге? На полпути к диплому нашего научного руководителя – Вадима Сергеевича Голубцова – разбил инсульт. Мы ходили навещать его. Голубцов жил за гостиницей Минск, что на Тверской (тогда улица Горького). Роскошный новый дом, квартира с двумя ванными, что нас поразило. Жена Голубцова была чуть ли не зам. министра культуры. Нас поили японским чаем по полной японской церемонии – в пиалах, сбивая веничком, а сам хозяин пил с сахаром, что было не положено, и жена возмущалась. Она недавно побывала в Японии, где ее и научили премудростям чайного этикета.
Общаться с руководителем было невозможно – понять, что он хочет сказать, очень трудно. Мы его страшно жалели – но что делать! Нам дали другого руководителя – Машкова Юрия Александровича. И вот странное дело – я совершенно забыла сам процесс защиты диплома, помню только выступление оппонентки, какой-то молодой аспирантки, она упрекнула, что мой диплом имеет мало отношения к истории, а скорее к литературе. Я даже не удивилась.
Я в то время работала в отделе реставрации Исторического музея, а Ирину папа устроил в какой-то «почтовый ящик» совсем не по специальности, зато с очень хорошей зарплатой. Встречаться мы стали реже, обычно ходили в театры или в кино. Когда началась перестройка, «почтовые ящики» накрылись медным тазом, денег не стало, и Ирина попросила меня устроить ее на работу в музей. Честно скажу, мне не очень этого хотелось, потому что на собственном и чужом опыте уже успела убедиться: не стоит работать вместе с друзьями. В конце концов, Ира оказалась у нас в отделе реставрации в секторе учета. С возрастом ее характер не улучшился, так что пару раз я попадала «под раздачу». Старалась не обижаться, понимая, как ей непросто живется, да и гипертония давала себя знать.
Но вообще она была интересной личностью, любила повеселиться, только возможностей уже не было. Это с Ирой случился казус: она целый день играла на работе в маджонг, наконец, выиграла, и программа вывела ей на экран текст в виде бонуса: «Займись, наконец, делом!» Мы долго хохотали над этой историей.
Потом я ушла в ИЗО, потом во ВХНРЦ, потом вернулась и оказалась практически на месте Ирины в секторе учета: она к тому времени ушла на пенсию, понимая, что ей будет не под силу ездить в Измайлово. Мы продолжали созваниваться. Потом умер Геннадий Сергеевич, и я ездила на поминки. Дом Ирины меня поразил: я попала в зону остановившегося времени! Все оставалось таким, как двадцать лет назад, даже на стене висел календарь 90-х годов. Меня это как-то удручило.
Мы увиделись только еще раз – Ирина приехала в центр, и мы с ней посидели в кафе Александровского сада. На ее шестидесятилетие я хотела пригласить Иру в ресторан, но она категорически отказалась. К себе тоже не приглашала. Жила уединенно, без компьютера и интернета. Читала, смотрела телевизор. Писала стихи. Она была очень медлительная, поэтому занятий ей хватало, я думаю.
Иногда звонила мне, а я раздражалась, потому что это могло длиться буквально часами, так что рука и ухо затекали. И все о какой-то ерунде – пересказывала мне какие-то мутные телепередачи, всякое такое. Медленно и непрерываемо: вклиниться в ее речь было очень трудно, так что разговор напоминал не партию в пинг-понг, а монолог. В принципе, можно было положить трубку и время от времени говорить туда какие-нибудь «ага», «ну да, ну да» и «конечно!».
Потом она осознала, что у меня есть интернет, и стала звонить мне, чтобы я диктовала ей программу телеканала 1000. Я несколько раз это проделывала, потом разозлилась и отказалась. Тогда она стала задавать вопросы, которых могло быть чуть ли не двадцать: как называются семь холмов Рима, кто муж вот этой актрисы, как настоящая фамилия этого режиссера, в каком году родился…. И т.д. и т.п.
Один раз ей стало неловко, и она сказала:
– Ты можешь спросить, зачем тебе это надо…
– Зачем тебе это надо? – тут же спросила я.
– Мне интересно.
Я даже хотела отдать ей старый ноутбук – пользоваться она умела, вспомнила бы. Чтобы подключилась к интернету и сама все это искала.
– А зачем мне интернет? – спросила она.
– Чтобы общаться! – воскликнула я и начала рассказывать о своих виртуальных друзьях со всех концов света.
– Я предпочитаю общаться вживую, – ответила она, а я задумалась: с кем?! Друзей у нее практически не было, с родственниками не особо общалась.
Была подруга детства Маринка, но давно умерла. Маринка мне нравилась. Она была полной противоположностью Ире – худенькая, черненькая, очень живая и очень похожая на мою троюродную сестру. Маринка была из какой-то не сильно благополучной семьи, выпивала. Помню рассказ о том, как в детском саду толстенькая Ира уверяла простодушную Маринку, что на самом деле она американский мальчик!
Меня, честно говоря, удручало такое Ирино состояние: она моложе меня, а стала замшелой пенсионеркой! Талантливая, яркая, умная… И вон как жизнь повернулась.
Последние дни я Иру вспоминала часто – собиралась с силами ей позвонить. Мы разговаривали в мой день рождения 1 июня – она была бодра, ни на что не жаловалась. И вот такой конец… В голове не укладывается. Иру нашли на лестнице ее дома, без документов, но соседи опознали. Дверь ее квартиры взламывали с милицией, документов почему-то никаких не нашли и увезли в морг как неопознанную – соседи не в счет, что ли?!
Горюю очень. И чувство вины гнетет.
Ох, Ирочка! Прости меня!
И в то же время думаю: лучше уж так, в одночасье, чем мучиться годами.
Рано, конечно.
И очень неожиданно.
Светлая тебе память, Ира.
Ира всю жизнь писала стихи - у меня есть два ее рукописных сборника, надо найти.
Некоторые посвящала мне.
А это я написала, вспоминая Ирину маму:
Памяти Ларисы Яковлевны
В этом доме, где так сумрачно и странно
Старый плюшевый медведь глядел с дивана,
Осыпались на пол желтые иголки,
Оставляя лишь скелетик бывшей елки…
В этом доме, где так странно и печально
Свечи плакали над рюмкою хрустальной,
Отливало перламутром тельце блюдца
И пыталось вновь ракушкою свернуться…
В этом доме, где печально и наивно
Зазвучала вдруг мелодия старинная,
Заглушая вилок стук и звон бокалов,
Воскрешая время старых карнавалов…
В этом доме, где наивно и прекрасно
Мы смеялись, пока свечка не погасла,
Где скучали и шутили, ели-пили, –
В этом доме нас с тобою не забыли!